Расхитители гробниц

- Ты удивишься, - предупреждает Томас и картинно застывает в позе землекопа: рукава засучены, ручищи крепко сжимают рукоятку лопаты, на полштыка ушедшей в песок. В тени под полями шляпы лукаво щурятся глаза. В зубах зажат бледный цветок-звездочка. Их много здесь, а еще больше — на небе, как всегда, черном и большом.

- Надеюсь, - зеваю я.

Час ранний, и я никак не могу проснуться, хотя после звонка Томаса и проехал полмира на своей развалюхе. «Я тут вспомнил кое-что», - сказал Томас. Когда кто-то что-то вспоминает, это обязательно должен запомнить кто-нибудь еще, пока человек снова все не забыл. Вот я и поехал. Томас мой друг, и я должен ему помочь.

Спросонья мир кажется совсем странным. Заводные птахи на ненастоящих деревьях поют утренние песенки, шипя и фальшивя. Солнце восходит над дальним краем мира, на котором нарисованы заснеженные вершины. Солнце сегодня совсем тусклое, словно небо не отмыли дочиста. Я ищу взглядом в вышине хотя бы одну птицу-стеклочиста, но не нахожу. Непорядок. В последнее время везде непорядок.

- Вот окажется, что ты позвал меня из-за пустяка, заставлю платить за бензин и кофе. Я последний жетон жестянке отдал. А где еще взять — не помню.

Томас тоже говорит, что не помнит, и что надо спросить у старого Малкольма.

- Бензин просто дрянь, - говорю я. - Кофе тоже скверный. И делается все хуже. Жестянки никогда не научатся его варить.

- Что, совсем без души готовят? - смеется Томас и начинает копать.

Я смотрю, как ходят мышцы под старой ковбойкой, вытершейся на локтях до паутинной прозрачности. Раньше прорехи были закрыты заплатками и аккуратной штопкой. Сейчас, после смерти Клэр, штопать наши вещи некому.

Жестянки этого тоже не умеют.

- Нет. Наверное, просто жалеют зерен. Ни цвета, ни вкуса, ни запаха.

- Это ведь не настоящий кофе, забыл?

Забыл, да.

Иногда мне кажется, что мы позабыли очень многое. Что когда-то мы были очень умными, а теперь едва ли умнее жестянок. Когда я думаю о таких вещах, мне на ум приходят слова «излучение звезды», «гамма-кванты» и «лучевая лоботомия». Я не помню, что они обозначают. Я гоню все эти мысли прочь — бессмысленно думать о том, чего не понимаешь.

Лопата Томаса ударяет о дерево.

Это оказывается большой деревянный ящик. Стенки ящика сделаны из трубчатых, с перемычками, стволов. Я вспоминаю о непролазных зарослях бамбука в оранжерее.

В ящике лежу я.

Мертвый.

Холодный, как жестянка. От меня плохо пахнет. Сквозь лохмотья плоти видна кость. Зубы стертые, желтые. Но это я. На лбу еще сохранилась надпись: МАРТИН. Такая же, как у меня.

Это точно я.

Потом мы копаем рядом. В новой яме мы находим его самого. А потом — еще раз меня, Томаса, старого Малкольма, снова меня и напоследок, когда устаем копать, Клэр. Клэр выглядит почти как живая, только на руках у нее ужасные порезы, которые она сделала сама - после того, как поднялась на самодельном газовом пузыре до самого неба и выглянула наружу. Она испугалась тогда и сильно плакала.

А потом порезала себя и умерла.

Вдруг я понимаю, что вокруг нас — кладбище. И что ненастоящие деревья — вовсе и не деревья. Так же, как бензин — не бензин, и кофе — не кофе. Я вспоминаю, что и солнце — вовсе не Солнце, но тут Томас говорит:

- Вот.

Он откопал дверь на дне одной из ям. Дверь прочная, врезана в железный пол, скрывающийся под тонким слоем песка, и называется люком. На двери железное колесо. Томас крутит его, и дверь открывается. За ней темнота. Потом я вижу лесенку из скоб и факел в конце пыльного коридора.

- Ты никогда не думал о том, что в мире слишком мало людей? - спрашивает Томас.

- Думал, - говорю я. - В кино людей всегда больше, чем у нас здесь.

- А кладбище очень большое. Тут лежит очень много нас с тобой, я уверен.

- Почему? - спрашиваю я.

Томас пожимает плечами. Он тоже этого не знает. Или забыл в один из дней, когда солнце делается больше, и у всех в мире сильно болит голова. Мы все тогда многое забываем. Так бывает - время от времени. Часто, если сказать по правде.

- Иди, - говорит Томас. - Я постерегу дверь.

- Зачем идти? - спрашиваю я.

- Так положено, - объясняет Томас. - В кино всегда надо идти в подземелье. Там могут оказаться сокровища. Или секреты. Или тайны.

- Ответы, - догадываюсь я.

- Да, - кивает Томас.

И я понимаю, что идти надо, потому что у меня есть вопросы. Только бы не забыть их в пути.

Очень долго я блуждаю в пыльной темноте заброшенных коридоров. Из труб под потолком со свистом вырывается пар. Местами потолок и стены подпирают бамбуковые распорки. Иногда мимо прокатываются жестянки. Некоторые из них останавливаются и мигают огнями, но я иду дальше. Жестянки глупые, они мне не помогут.

Коридор освещается редкими лампами и факелами. Жестянкам не нужен свет. Я понимаю, что факелы зажег кто-то еще, а потом мне мерещится мое собственное, заросшее волосом лицо в темноте одного из тупиков, но я не иду туда, а иду дальше.

Потом я вижу в пыльном, затянутом паутиной зале огромный прозрачный чан. Он полон зеленоватой жидкости, а в жидкости плаваю я. А еще Томас, и Клэр, и все остальные, и даже старый Малкольм, только он сейчас вовсе не старый, а совсем молодой, моложе даже меня. Если разобраться, в чане плавает сейчас все население нашего мира. За этим чаном вереница таких же. Некоторые затянуты изнутри льдом, в некоторых вода кипит, один разбит, сух и пуст. Но во всех остальных тоже плаваю я.

Я сплю, и мне снятся сны. Во сне я улыбаюсь, и улыбаются Томас, и Клэр, и все остальные.

Мне немного не по себе от этого зрелища, и я иду дальше. Потом я нахожу дверь.

Дверь не похожа на ту, которую откопал Томас. На ней массивные запоры с тусклыми огоньками кнопок. За дверью хранится что-то важное.

Мне нужны ответы на вопросы, и я нажимаю кнопку.

Дверь вздрагивает. Под низким железным потолком вспыхивают красные лампы, и громкий голос начинает кричать что-то на незнакомом мне языке. Откуда-то прилетает порыв ветра, срывая паутину со стен. Ветер становится все сильнее, и у меня почему-то перехватывает дыхание.

Мне страшно.

Но мне нужны ответы.

Поэтому я остаюсь и жду, когда откроется дверь.